Неизлечимый - Страница 10

Замирали мы с отцом Иваном в такие минуты. Ожидаешь какого-то чуда, чего-то восхитительного... А восхищал нас процесс поимки рубля, который, по-видимому, совершенно не дается...

- Что ж ты думаешь? Ведь придумал!..

Тут обыкновенно рассказчик останавливался, он знал, что доставляет нам удовольствие, что длить это удовольствие - вещь приятная, и приостанавливался. Вся потная от жару и от чаю, попадья наливала новые чашки, батюшка вскочил и захлопнул дверь, чтобы не мешали цыплята, и все приготовилось слушать, у всех настоящая жажда, даже в горле саднит от предстоящего удовольствия. Наконец рассказчик начинает, но не сразу.

- Думал, думал, - говорит он опять: - ничего не придумал, не выходит! так ежели взять - попадешься, а так - промахнешь!.. Что тут делать?.. Советовался там-сям... Заплатил одному адвокату три рубля... Помямлил-помямлил - путевого ничего нет... Погоди ж, думаю!

Опять перерыв, с самым напряженным ожиданием.

- Взял я... - по словечку, точно по золотому, даря нас, медленно и отчетливо говорил рассказчик: - взял я и засадил луг-то яблонями... пять яблоночек посадил...

- А-а-а... - шипит отец Иван, прищуривая глаз и догадываясь.

- И вышел у меня, - тоже шепотом, тихо-тихо и тоже прищуривая глаз, захлебывается рассказчик: - и выш-шел у меня - сад!

- Хха! - точно к студеному ручью припадая в жгучей жажде, издает отец Иван.

- Да как пришла полая-то вода, - возвышая голос с каждым следующим словом, продолжает рассказчик: - да как поехал он, судари вы мои, по лугу-то лодкой, и наткнись на дерево, да и сломай!..

Это слово рассказчик кричит, потому что это означает победу!..

- Ну, и...

Рассказчик не продолжает. Мы и так уже понимаем, в чем дело. "Ну, и..." Это значит - ну, и подал к мировому, что в фруктовом саду поломано деревьев на сумму, примерно, до полутораста рублей пятидесяти трех копеек... и т. д.

Договаривать этого нечего и незачем.

- И много ли ж? - спрашивает отец Иван.

- Пять-де-сят рубликов!..

- Барзо! - говорит отец Иван.

И смеемся мы потом за чайком довольно весело. Любо нам толковать о том, как "он" не хотел платить, вертелся, изворачивался, а все-таки заплатил... Любо было знать, что мало того, что заплатил, да и еще сколько денег извел - беда!..

Иной раз, верите ли? вспомнишь теперь, так просто страшно!..

Точно разбойники собрались или волки - такие у нас бывали звериные разговоры...

- Да заплатит ли? - спрашивает отец Иван.

- Запла-атит.

- Да есть ли деньги-то у него!

- Пятнадцать тысяч в банке!

- Справку, что ли, делал?

- А то как же? Известно, справился...

- А ну, как упрется?

- А в острог не хочешь? Ведь он - надворный советник, неужто захочет на старости лет под арестом сидеть? Отдаст!

- Много ли ты с него кладешь?

- Пятьсот!

- Ничего... Хорошо, как отдаст-то...

- Отдаст! Подведу под обух, так отдаст!.. У меня шрам-то, как ударил, посейчас цел... Отдаст!

- Дело хорошее!..

Вот таким-то родом зверинетвовали мы. И говорю вам, что в это время по совести, потому что совесть-то моя оказалась свиною, по совести полагал я, что только рубль - настоящее дело; что только кусок в желудке да жена ночью рядом - настоящее удовольствие, а все остальное - только так... Как ни совестно, а скажу вам, что и на свои служебные обязанности я смотрел только так... Для виду, казалось мне, устроена школа, ибо чувствовалось мне, что никакой науки не надо и все это - средство только "получить со школы" что-нибудь. "Только так" разъезжает посредник и другое начальство, а что крестьянин, мужик, работал, воротил и зяб, так это мне казалось вполне законным. Я ни капельки не думал об этом, потому что мужик так был сам пропитан сознанием своих обязанностей, что не давал труда подумать о нем, особливо человеку с такими свиными наклонностями, как у меня. Я не приневоливал его давать мне свои деньги, своих кур, свои пироги, не приневоливал его служить молебен от червя; он не обижался на меня, если молебен не помогал ему. Отслужив и получив с него деньги, я в случае неудачи ничуть не чувствовал на душе укора, потому что ни разу не слышал я от мужика упрека себе в этой неудаче моей молитвы. Напротив, он, мужик, приписывал неудачу своему греху, считал себя виновным, недостойным милости божией, а я, дьякон, вместе с отцом Иваном, мы ходатайствовали за него. "Не умолили царицу небесную!" - говорил съедаемый червем крестьянин. "Да, - грустно говорил ему отец Иван, - прогневался на вас господь - и отчего? - прибавлял он. - Все оттого, что не радеете к храму божию. Ты бы вот, ежели бы, конечно, был в вас бог, взял бы да подсобил когда-нибудь отцу-то твоему духовному. АН бы и зачлось у бога... А то вот тогда только и приходите в сознание, когда уже господь совершенно разгневается и нашлет кару". - "Это верно!" - говорит мужик. "Ну то-то и есть, поди-ка вон да перевози мне дубки из Егоркиной рощи, ан и легче будет". - "C моим удовольствием!" - говорит мужик и действительно с великою охотою принимается возить дубки, веря, что через это он угождает богу. Поглядишь на эту непритворную охоту, желание возить дубы и ворочать камни для тебя, посредника между деревней и небом, и, право, поверишь, будто все это так и надо.

Коротко вам сказать, через пять-шесть лет и совесть и сердце мое сильно позатянулись толстым слоем равнодушия ко всему... Уважать я уже почти никого не уважал, зная, что почти все плутуют, норовят поддеть друг друга, чтобы больше захватить самому. Был доволен, ч го и мне отведен на земле участок и дана возможность не оставаться с пустыми руками.

И более не думал ни о чем и не верил ничему, что не было простым свинством... И в такой-то девственной душе вдруг проснулась совесть... Не чистое ли это наказание божие?